Ходасевич михаил. Биография Ходасевича В.Ф

English: Wikipedia is making the site more secure. You are using an old web browser that will not be able to connect to Wikipedia in the future. Please update your device or contact your IT administrator.

中文: 维基百科正在使网站更加安全。您正在使用旧的浏览器，这在将来无法连接维基百科。请更新您的设备或联络您的IT管理员。以下提供更长，更具技术性的更新（仅英语）。

Español: Wikipedia está haciendo el sitio más seguro. Usted está utilizando un navegador web viejo que no será capaz de conectarse a Wikipedia en el futuro. Actualice su dispositivo o contacte a su administrador informático. Más abajo hay una actualización más larga y más técnica en inglés.

ﺎﻠﻋﺮﺒﻳﺓ: ويكيبيديا تسعى لتأمين الموقع أكثر من ذي قبل. أنت تستخدم متصفح وب قديم لن يتمكن من الاتصال بموقع ويكيبيديا في المستقبل. يرجى تحديث جهازك أو الاتصال بغداري تقنية المعلومات الخاص بك. يوجد تحديث فني أطول ومغرق في التقنية باللغة الإنجليزية تاليا.

Français: Wikipédia va bientôt augmenter la sécurité de son site. Vous utilisez actuellement un navigateur web ancien, qui ne pourra plus se connecter à Wikipédia lorsque ce sera fait. Merci de mettre à jour votre appareil ou de contacter votre administrateur informatique à cette fin. Des informations supplémentaires plus techniques et en anglais sont disponibles ci-dessous.

日本語: ウィキペディアではサイトのセキュリティを高めています。ご利用のブラウザはバージョンが古く、今後、ウィキペディアに接続できなくなる可能性があります。デバイスを更新するか、IT管理者にご相談ください。技術面の詳しい更新情報は以下に英語で提供しています。

Deutsch: Wikipedia erhöht die Sicherheit der Webseite. Du benutzt einen alten Webbrowser, der in Zukunft nicht mehr auf Wikipedia zugreifen können wird. Bitte aktualisiere dein Gerät oder sprich deinen IT-Administrator an. Ausführlichere (und technisch detailliertere) Hinweise findest Du unten in englischer Sprache.

Italiano: Wikipedia sta rendendo il sito più sicuro. Stai usando un browser web che non sarà in grado di connettersi a Wikipedia in futuro. Per favore, aggiorna il tuo dispositivo o contatta il tuo amministratore informatico. Più in basso è disponibile un aggiornamento più dettagliato e tecnico in inglese.

Magyar: Biztonságosabb lesz a Wikipédia. A böngésző, amit használsz, nem lesz képes kapcsolódni a jövőben. Használj modernebb szoftvert vagy jelezd a problémát a rendszergazdádnak. Alább olvashatod a részletesebb magyarázatot (angolul).

Svenska: Wikipedia gör sidan mer säker. Du använder en äldre webbläsare som inte kommer att kunna läsa Wikipedia i framtiden. Uppdatera din enhet eller kontakta din IT-administratör. Det finns en längre och mer teknisk förklaring på engelska längre ned.

हिन्दी: विकिपीडिया साइट को और अधिक सुरक्षित बना रहा है। आप एक पुराने वेब ब्राउज़र का उपयोग कर रहे हैं जो भविष्य में विकिपीडिया से कनेक्ट नहीं हो पाएगा। कृपया अपना डिवाइस अपडेट करें या अपने आईटी व्यवस्थापक से संपर्क करें। नीचे अंग्रेजी में एक लंबा और अधिक तकनीकी अद्यतन है।

We are removing support for insecure TLS protocol versions, specifically TLSv1.0 and TLSv1.1, which your browser software relies on to connect to our sites. This is usually caused by outdated browsers, or older Android smartphones. Or it could be interference from corporate or personal "Web Security" software, which actually downgrades connection security.

You must upgrade your web browser or otherwise fix this issue to access our sites. This message will remain until Jan 1, 2020. After that date, your browser will not be able to establish a connection to our servers.

Ходасевич родился 16 (28) мая 1886 года в Москве. Его отец, Фелициан Иванович (ок. 1834-1911)был выходцем из литовской обедневшей дворянской семьи, учился в Академии Художеств. Попытки молодого Фелициана зарабатывать на жизнь трудом художника не удались, и он стал фотографом, работал в Туле и Москве, в частности, фотографировал Льва Толстого, и, наконец, открыл в Москве магазин фотографических принадлежностей. Жизненный путь отца точно изложен в стихотворении Ходасевича "Дактили": "Был мой отец шестипалым. По ткани, натянутой туго,/ Бруни его обучал мягкою кистью водить…/Ставши купцом по нужде - никогда ни намеком, ни словом /Не поминал, не роптал. Только любил помолчать…"

Мать поэта, Софья Яковлевна (1846-1911), была дочерью известного еврейского литератора Якова Александровича Брафмана (1824-1879), впоследствии перешедшего в православие (1858) и посвятившего дальнейшую жизнь т. н. "реформе еврейского быта" с христианских позиций. Несмотря на это, Софья Яковлевна была отдана в польскую семью и воспитывалась ревностной католичкой. В католичество был крещен и сам Ходасевич.

Старший брат поэта, Михаил Фелицианович (1865-1925) стал известным адвокатом, его дочь, художница Валентина Ходасевич (1894-1970), в частности, написала портрет своего дяди Владислава. Поэт жил в доме брата во время учёбы в университете и в дальнейшем, вплоть до отьезда из России, поддерживал с ним теплые отношения.

В Москве одноклассником Ходасевича по Третьей московской гимназии был Александр Яковлевич Брюсов, брат поэта Валерия Брюсова. На год старше Ходасевича учился Виктор Гофман, сильно повлиявший на мировоззрение поэта. По окончании гимназии Ходасевич поступил в Московский университет - сначала (в 1904 году)на юридический факультет, а осенью 1905 перешел на историко-филологический факультет, где учился с перерывами до весны 1910, но курса не окончил. С середины 1900-х Ходасевич находится в гуще литературной московской жизни: посещает Валерия Брюсова и телешовские "среды", Литературно-художественный кружок, вечеринки у Зайцевых, печатается в журналах и газетах, в том числе "Весах" и "Золотом руне".

В 1905 году он женится на Марине Эрастовне Рындиной. Брак был несчастливым - уже в конце 1907 года они расстались. Часть стихотворений из первой книги стихов Ходасевича "Молодость" (1908) посвящена именно отношениям с Мариной Рындиной. По воспоминаниям Анны Ходасевич (Чулковой) поэт в эти годы "был большим франтом", Дону-Аминадо Ходасевич запомнился "в длиннополом студенческом мундире, с черной подстриженной на затылке копной густых, тонких, как будто смазанных лампадным маслом волос, с желтым, без единой кровинки, лицом, с холодным нарочито равнодушным взглядом умных темных глаз, прямой, неправдоподобно худой…".

В 1910-11 годах Ходасевич страдал болезнью легких, что явилось поводом к его поездке с друзьями (М.Осоргиным, Б.Зайцевым, П.Муратовым и его супругой Евгенией и др.) в Венецию, пережил любовную драму с Е.Муратовой и смерть с интервалом в несколько месяцев обоих родителей. С конца 1911 у поэта установились близкие отношения с младшей сестрой поэта Георгия Чулкова - Анной Чулковой-Гренцион (1887-1964): в 1917 году они обвенчались.

Следующая книга Ходасевича вышла только в 1914 году и называлась "Счастливый домик". За шесть лет, прошедшие от написания "Молодости" до "Счастливого домика", Ходасевич стал профессиональным литератором, зарабатывающим на жизнь переводами, рецензиями, фельетонами и др. В годы 1-й мировой войны получивший "белый билет" по состоянию здоровья поэт сотрудничает в "Русских ведомостях", "Утре России", в 1917 - в "Новой жизни". Из-за туберкулеза позвоночника лето 1916 и 1917 годов провел в Коктебеле у поэта М.Волошина.

1917-1939 годы

В 1917 году Ходасевич с восторгом принимает Февральскую революцию и поначалу соглашается сотрудничать с большевиками после Октябрьской революции, но быстро приходит к выводу, что "при большевиках литературная деятельность невозможна", и решает "писать разве лишь для себя". В 1918 году совместно с Л.Яффе издаёт книгу "Еврейская антология. Сборник молодой еврейской поэзии"; работает секретарем третейского суда, ведет занятия в литературной студии московского Пролеткульта. В 1918-19 служит в репертуарной секции театрального отдела Наркомпроса, в 1918-20 заведует московским отделением издательства "Всемирная литература", основанного М.Горьким. Принимает участие в организации книжной лавки на паях (1918-19), где известные писатели (Осоргин, Муратов, Зайцев, Б.Грифцов и др.) лично дежурили за прилавком. В марте 1920 года из-за голода и холода заболевает острой формой фурункулеза и в ноябре перебрается в Петроград, где получает с помощью М.Горького паек и две комнаты в писательском общежитии (знаменитом "Доме искусств", о котором впоследствиии напишет очерк "Диск").

В 1920 году выходит его сборник "Путём зерна" с одноименным заглавным стихотворением, в котором есть такие строки о 1917-м годе: "И ты, моя страна, и ты, её народ, / Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год". В это время его стихи, наконец, становятся широко известны, его признают одним из первых современных поэтов. Тем не менее, 22 июня 1922 года Ходасевич вместе с поэтессой Ниной Берберовой (1901-1993), с которой знакомится в декабре 1921 года, покидает Россию и через Ригу попадает в Берлин. В том же году выходит его сборник "Тяжёлая лира".

В 1922-1923 годах, живя в Берлине, много общается с Андреем Белым, в 1922-1925 (с перерывами) живёт в семье М.Горького, которого высоко ценил как личность (но не как писателя), признавал его авторитет, видел в нем гаранта гипотетического возвращения на родину, но знал и слабые свойства характера Горького, из которых самым уязвимым считал "крайне запутанное отношение к правде и лжи, которое обозначилось очень рано и оказало решительное воздействие как на его творчество, так и на всю его жизнь". В это же время Ходасевич и Горький основывают (при участии В.Шкловского) и редактируют журнал "Беседа" (вышло шесть номеров), где печатались советские авторы.

К 1925 году Ходасевич и Берберова осознают, что возвращение в СССР, а главное, жизнь там для них теперь невозможна. Ходасевич публикует в нескольких изданиях фельетоны о советской литературе и статьи о деятельности ГПУ за границей, после чего советская пресса обвиняет поэта в "белогвардейщине". В марте 1925 советское посольство в Риме отказало Ходасевичу в продлении паспорта, предложив вернуться в Москву. Он отказался, окончательно став эмигрантом.

В 1925 году Ходасевич и Берберова переезжают в Париж, поэт печатается в газетах "Дни" и "Последние новости", откуда уходит по настоянию П.Милюкова. С февраля 1927 до конца жизни возглавляет литературный отдел газеты "Возрождение". В том же году выпускает "Собрание стихов" с новым циклом "Европейская ночь". После этого Ходасевич практически перестаёт писать стихи, уделяя внимание критике, и вскоре становится ведущим критиком литературы русского зарубежья. В качестве критика ведёт полемику с Г.Ивановым и Г.Адамовичем, в частности, о задачах литературы эмиграции, о назначении поэзии и ее кризисе. Совместно с Берберовой пишет обзоры советской литературы (за подписью "Гулливер"), поддерживает поэтическую группу "Перекрёсток", высоко отзывается о творчестве В.Набокова, который становится его другом.

С 1928 Ходасевич работал над мемуарами: они вошли в книгу "Некрополь. Воспоминания" (1939) - о Брюсове, Белом, близком друге молодых лет поэте Муни, Гумилеве, Сологубе, Есенине, Горьком и др. Пишет биографическую книгу "Державин", но намерение написать биографию Пушкина Ходасевич оставил из-за ухудшения здоровья ("Теперь и на этом, как и на стихах, я поставил крест. Теперь у меня нет ничего", - писал он 19.7.1932 Берберовой, ушедшей в апреле от Ходасевича к Н.Макееву). В 1933 он женился на Ольге Марголиной(1890-1942), погибшей впоследствии в Освенциме.

Положение Ходасевича в эмиграции было тяжёлым, жил он обособленно, шумному Парижу предпочитал пригороды, его уважали как поэта и наставника поэтической молодежи, но не любили. Умер Владислав Ходасевич 14 июня 1939 года в Париже, после операции. Похоронен в предместье Парижа на кладбище Булонь-Бьянкур.

Основные черты поэзии и личности

Чаще всего к Ходасевичу применяли эпитет "желчный". Максим Горький в частных беседах и письмах говорил, что именно злость - основа его поэтического дара. Все мемуаристы пишут о его жёлтом лице. Он и умирал - в нищенской больнице, в раскалённой солнцем стеклянной клетке, едва завешанной простынями, - от рака печени, мучаясь непрестанными болями. За два дня до смерти он сказал своей бывшей жене, писательнице Нине Берберовой: "Только тот мне брат, только того могу я признать человеком, кто, как я, мучился на этой койке". В этой реплике весь Ходасевич. Но, возможно, все казавшееся в нем терпким, даже жёстким, было только его литературным оружием, кованой бронёй, с которой он настоящую литературу защищал в непрерывных боях. Желчности и злобы в его душе неизмеримо меньше, чем страдания и жажды сострадания. В России XX в. трудно найти поэта, который бы так трезво, так брезгливо, с таким отвращением взирал на мир - и так строго следовал в нем своим законам, и литературным, и нравственным. "Я считаюсь злым критиком, - говорил Ходасевич. - А вот недавно произвёл я „подсчёт совести", как перед исповедью… Да, многих бранил. Но из тех, кого бранил, ни из одного ничего не вышло".

Ходасевич конкретен, сух и немногословен. Кажется, что он говорит с усилием, нехотя разжимая губы. Может быть, краткость стихов Ходасевича, их сухой лаконизм - прямое следствие небывалой сосредоточенности, самоотдачи и ответственности. Вот одно из его самых лаконичных стихотворений:

Лоб -
Мел.
Бел
Гроб.

Спел
Поп.
Сноп
Стрел -

День
Свят!
Склеп
Слеп.

Тень -
В ад

Но его сухость, желчность и немногословность оставались лишь внешними. Так говорил о Ходасевиче его близкий друг Юрий Мандельштам:

На людях Ходасевич часто бывал сдержан, суховат. Любил отмалчиваться, отшучиваться. По собственному признанию - "на трагические разговоры научился молчать и шутить". Эти шутки его обычно без улыбки. Зато, когда он улыбался, улыбка заражала. Под очками "серьёзного литератора" загорались в глазах лукавые огоньки напроказничавшего мальчишки. Чужим шуткам также радовался. Смеялся, внутренне сотрясаясь: вздрагивали плечи. Схватывал налету остроту, развивал и дополнял её. Вообще остроты и шутки, даже неудачные, всегда ценил. "Без шутки нет живого дела", - говорил он не раз.

Нравились Ходасевичу и мистификации. Он восхищался неким "не пишущим литератором", мастером на такие дела. Сам он применял мистификацию, как литературный приём, через некоторое время разоблачал её. Так он написал несколько стихотворений "от чужого имени" и даже выдумал забытого поэта XVIII века Василия Травникова, сочинив за него все его стихотворения, за исключением одного ("О сердце, колос пыльный"), принадлежащего перу друга Ходасевича Муни.(Киссин Самуил Викторович 1885-1916) Поэт читал о Травникове на литературном вечере и напечатал о нем исследование(1936). Слушая читаемые Ходасевичем стихотворения, просвещённое общество испытывало и смущение, и удивление, ведь Ходасевич открыл бесценный архив крупнейшего поэта XVIII века. На статью Ходасевича появился ряд рецензий. Никто не мог и вообразить, что никакого Травникова нет на свете.

Влияние символизма на лирику Ходасевича

Неукорененность в российской почве создала особый психологический комплекс, который ощущался в поэзии Ходасевича с самой ранней поры. Ранние стихи его позволяют говорить о том, что он прошёл выучку Брюсова, который, не признавая поэтических озарений, считал, что вдохновение должно жёстко контролироваться знанием тайн ремесла, осознанным выбором и безупречным воплощением формы, ритма, рисунка стиха. Юноша Ходасевич наблюдал расцвет символизма, он воспитался на символизме, рос под его настроениями, освещался его светом и связывается с его именами. Понятно, что молодой поэт не мог не испытывать его влияния, пусть даже ученически, подражательно. "Символизм и есть истинный реализм. И Андрей Белый, и Блок говорили о ведомой им стихии. Несомненно, если мы сегодня научились говорить о нереальных реальностях, самых реальных в действительности, то благодаря символистам" - говорил он. Ранние стихи Ходасевича символизмом пропитаны и зачастую отравлены:

Странник прошёл, опираясь на посох –

Едет пролётка на красных колёсах –
Мне почему-то припомнилась ты.
Вечером лампу зажгут в коридоре –
Мне непременно припомнишься ты.
Чтоб не случилось на суше, на море
Или на небе, – мне вспомнишься ты.

На этом пути повторения банальностей и романтических поз, воспевания роковых женщин и адских страстей Ходасевич, с его природной желчностью и язвительностью, не избегал иногда штампов, свойственных поэзии невысокого полёта:

И снова ровен стук сердец;
Кивнув, исчез недолгий пламень,
И понял я, что я – мертвец,
А ты лишь мой надгробный камень.

Но все же Ходасевич всегда стоял особняком. В автобиографическом фрагменте "Младенчество" 1933 г. он придаёт особое значение тому факту, что "опоздал" к расцвету символизма, "опоздал родиться", тогда как эстетика акмеизма осталась ему далёкой, а футуризм был решительно неприемлем. Действительно, родиться в тогдашней России на шесть лет позже Блока означало попасть в другую литературную эпоху.

Сборник "Молодость"

Первую свою книгу "Молодость" Ходасевич издал в 1908 г. в издательстве "Гриф". Так говорил он о ней позже: "Первая рецензия о моей книге запомнилась мне на всю жизнь. Я выучил её слово в слово. Начиналась она так: "Есть такая гнусная птица гриф. Питается она падалью. Недавно эта симпатичная птичка высидела новое тухлое яйцо". Хотя в целом книга была встречена доброжелательно.

В лучших стихах этой книги он заявил себя поэтом слова точного, конкретного. Впоследствии примерно так относились к поэтическому слову акмеисты, однако свойственное им упоение радостью, мужественностью, любовью совершенно чуждо Ходасевичу. Он остался стоять в стороне от всех литературных течений и направлений, сам по себе, "всех станов не боец". Ходасевич вместе с М. И. Цветаевой, как он писал "выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не примкнули, остались навек одинокими, „дикими". Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть".

Чувство безнадёжной чужеродности в мире и непринадлежности ни к какому лагерю выражено у Ходасевича ярче, чем у кого-либо из его современников. Он не заслонялся от реальности никакой групповой философией, не отгораживался литературными манифестами, смотрел на мир трезво, холодно и сурово. И оттого чувство сиротства, одиночества, отверженности владело им уже в 1907 г.:

Кочевий скудных дети злые,
Мы руки греем у костра...
Молчит пустыня. В даль без звука
Колючий ветер гонит прах, –
И наших песен злая скука
Язвя кривится на губах.

В целом, однако, "Молодость" - сборник ещё не зрелого поэта. Будущий Ходасевич угадывается здесь разве что точностью слов и выражений да скепсисом по поводу всего и вся.

Сборник "Счастливый домик"

Гораздо больше от настоящего Ходасевича - во всяком случае, от его поэтической интонации - в сборнике "Счастливый домик". Рваная, рубленая интонация, которую начинает использовать в своих стихах Ходасевич, предполагает то открытое отвращение, с которым он бросает в лицо времени эти слова. Отсюда и несколько ироническое, желчное звучание его стиха.

О скука, тощий пес, взывающий к луне!
Ты – ветер времени, свистящий в уши мне!

Поэт на земле подобен певцу Орфею, вернувшемуся в опустевший мир из царства мертвых, где навсегда потерял возлюбленную - Эвридику:

И вот пою, пою с последней силой
О том, что жизнь пережита вполне,
Что Эвридики нет, что нет подруги милой,
А глупый тигр ласкается ко мне –

Так в 1910 г., в "Возвращении Орфея", Ходасевич декларировал свою тоску по гармонии в насквозь дисгармоническом мире, который лишён всякой надежды на счастье и согласие. В стихах этого сборника слышится тоска по всепонимающему, всевидящему Богу, для которого и поет Орфей, но у него нет никакой надежды, что его земной голос будет услышан.

В "Счастливом домике" Ходасевич заплатил щедрую дань стилизации (что вообще характерно для серебряного века). Тут и отголоски греческой и римской поэзии, и строфы, которые заставляют вспомнить о романтизме XIX столетия. Но эти стилизации насыщены у него конкретными, зримыми образами, деталями. Так открывающее раздел стихотворение с характерным названием "Звезда над пальмою" 1916 г. заканчивается пронзительными строчками:

Ах, из роз люблю я сердцем лживым
Только ту, что жжет огнем ревнивым,
Что зубами с голубым отливом
Прикусила хитрая Кармен!

Рядом с миром книжным, "вымечтанным" существует и другой, не менее милый сердцу Ходасевича - мир воспоминаний его детства. "Счастливый домик" завершается стихотворением "Рай" - о тоске по раю детскому, игрушечному, рождественскому, где счастливому ребёнку во сне при¬виделся "ангел златокрылый".

Сентиментальность вкупе с желчностью и гордой непричастностью к миру стали отличительным знаком поэзии Ходасевича и определили её своеобразие в первые послереволюционные годы.

К этому времени у Ходасевича появляется два кумира. Он говорил: "Был Пушкин и был Блок. Все остальное - между!"

Сборник "Путём зерна"

Начиная со сборника "Путём Зерна", главной темой его поэзии станет преодоление дисгармонии, по существу неустранимой. Он вводит в поэзию прозу жизни - не выразительные детали, а жизненный поток, настигающий и захлёстывающий поэта, рождающий в нем вместе с постоянными мыслями о смерти чувство "горького предсмертья". Призыв к преображению этого потока, в одних стихах заведомо утопичен ("Смоленский рынок"), в других "чудо преображения" удаётся поэту ("Полдень"), но оказывается кратким и временным выпадением из "этой жизни". "Путём Зерна" писался в революционные 1917-1918 гг. Ходасевич говорил: "Поэзия не есть документ эпохи, но жива только та поэзия, которая близка к эпохе. Блок это понимал и недаром призывал „слушать музыку революции". Не в революции дело, а в музыке времени". О своей эпохе писал и Ходасевич. Рано появившиеся у поэта предчувствия ожидающих Россию потрясений побудили его с оптимизмом воспринять революцию. Он видел в ней возможность обновления народной и творческой жизни, он верил в её гуманность и антимещанский пафос, однако отрезвление пришло очень быстро. Ходасевич понимал, как затерзала, как погасила настоящую русскую литературу революция. Но он не принадлежал к тем, которые "испугались" революции. В восторге от неё он не был, но он и не "боялся" её. Сборник "Путём зерна" выражал его веру в воскресение России после революционной разрухи таким же путём, каким зерно, умирая в почве, воскресает в колосе:

Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю черную оно упасть должно.
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрёт и прорастёт.
Так и душа моя идёт путём зерна:
Сойдя во мрак, умрёт – и оживёт она.
И ты, моя страна, и ты, её народ,
Умрёшь и оживёшь, пройдя сквозь этот год, –
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путём зерна.

Здесь Ходасевич уже зрелый мастер: он выработал собственный поэтический язык, а его взгляд на вещи, бесстрашно точный и болезненно сентиментальный, позволяет ему говорить о самых тонких материях, оставаясь ироничным и сдержанным. Почти все стихи этого сборника построены одинаково: нарочито приземлённо описанный эпизод - и внезапный, резкий, смещающий смысл финал. Так, в стихотворении "Обезьяна" бесконечно долгое описание душного летнего дня, шарманщика и печальной обезьянки внезапно разрешается строчкой: "В тот день была объявлена война". Это типично для Ходасевича - одной лаконической, почти телеграфной строкой вывернуть наизнанку или преобразить все стихотворение. Как только лирического героя посетило ощущение единства и братства всего живого на свете - тут же, вопреки чувству любви и сострадания, начинается самое бесчеловечное, что может произойти, и утверждается непреодолимая рознь и дисгармония в том мире, который только что на миг показался "хором светил и волн морских, ветров и сфер".

То же ощущение краха гармонии, поиск нового смысла и невозможность его (во времена исторических разломов гармония кажется утраченной навеки) становятся темой самого большого и самого, может быть, странного стихотворения в сборнике - "2 ноября" (1918 г.). Здесь описывается первый день после октябрьских боев 1917 г. в Москве. Говорится о том, как затаился город. Автор рассказывает о двух незначительных происшествиях: возвращаясь от знакомых, к которым ходил узнать, живы ли они, он видит в полуподвальном окне столяра, в соответствии с духом новой эпохи раскрашивающего красной краской только что сделанный гроб - видно, для одного из павших борцов за всеобщее счастье. Автор пристально вглядывается в мальчика, "лет четырёх бутуза", который сидит "среди Москвы, страдающей, растерзанной и падшей", - и улыбается самому себе, своей тайной мысли, тихо зреющей под безбровым лбом. Единственный, кто выглядит счастливо и умиротворённо в Москве 1917 г., - четырёхлетний мальчик. Только дети с их наивностью да фанатики с их нерассуждающей идейностью могут быть веселы в эти дни. "Впервые в жизни, - говорит Ходасевич, - "ни „Моцарт и Сальери", ни „Цыганы" в тот день моей не утолили жажды". Признание страшное, особенно в устах Ходасевича, всегда Пушкина боготворившего. Даже всеобъемлющий Пушкин не помогает вместить потрясения нового времени. Трезвый ум Ходасевича временами впадает в отупение, в оцепенение, машинально фиксирует события, но душа никак не отзывается на них. Таково стихотворение "Старуха" 1919 г.:

Лёгкий труп, окоченелый,
Простыней покрывши белой,
В тех же саночках, без гроба,
Милицейский увезёт,
Растолкав плечом народ.
Неречист и хладнокровен
Будет он, – а пару брёвен,
Что везла она в свой дом,
Мы в печи своей сожжём.

В этом стихотворении герой уже вполне вписан в новую реальность: "милицейский" не вызывает у него страха, а собственная готовность обобрать труп - жгучего стыда. Душа Ходасевича плачет над кровавым распадом привычного мира, над разрушением морали и культуры. Но поскольку поэт следует "путём зерна", то есть принимает жизнь как нечто не зависящее от его желаний, во всем пытается увидеть высший смысл, то и не протестует и не отрекается от Бога. У него и прежде было не самое лестное мнение о мире. И он полагает, что в грянувшей буре должен быть высший смысл, которого доискивался и Блок, призывавший "слушать музыку революции". Не случайно свой следующий сборник Ходасевич открывает стихотворением "Музыка" 1920 г.:

И музыка идёт как будто сверху.
Виолончель... и арфы, может быть...
...А небо

Такое же высокое, и так же
В нем ангелы пернатые сияют.

Эту музыку "совсем уж ясно" слы¬шит герой Ходасевича, когда колет дрова (занятие столь прозаическое, столь естественное для тех лет, что услышать в нем какую-то особую музыку можно было, лишь увидев в этой колке дров, в разрухе и катастрофе некий таинственный промысел Божий и непостижимую логику). Олицетворением такого промысла для символистов всегда была музыка, ничего не объясняющая логически, но преодолевающая хаос, а подчас и в самом хаосе обнаруживающая смысл и соразмерность. Пернатые ангелы, сияющие в морозном небе, - вот правда страдания и мужества, открывшаяся Ходасевичу, и с высоты этой Божественной музыки он уже не презирает, а жалеет всех, кто её не слышит.

Сборник "Тяжёлая лира"

В этот период поэзия Ходасевича начинает все больше приобретать характер классицизма. Стиль Ходасевича связан со стилем Пушкина. Но классицизм его - вторичного порядка, ибо родился не в пушкинскую эпоху и не в пушкинском мире. Ходасевич вышел из символизма. А к классицизму он пробился через все символические туманы, не говоря уже о советской эпохе. Все это объясняет техническое его пристрастие к "прозе в жизни и в стихах", как противовесу зыбкости и неточности поэтических "красот" тех времён.

И каждый стих гоня сквозь прозу,
Вывихивая каждую строку,
Привил-таки классическую розу
К советскому дичку.

В то же время из его поэзии начинает исчезать лиризм, как явный, так и скрытый. Ему Ходасевич не захотел дать власти над собою, над стихом. Лёгкому дыханию лирики предпочел он другой, "тяжёлый дар".

И кто-то тяжелую лиру
Мне в руки сквозь ветер даёт.
И нет штукатурного неба,
И солнце в шестнадцать свечей.
На гладкие черные скалы
Стопы опирает – Орфей.

В этом сборнике появляется образ души. Путь Ходасевича лежит не через "душевность", а через уничтожение, преодоление и преображение. Душа, "светлая Психея", для него - вне подлинного бытия, чтобы приблизиться к нему, она должна стать "духом", родить в себе дух. Различие психологического и онтологического начала редко более заметно, чем в стихах Ходасевича. Душа сама по себе не способна его пленить и заворожить.

И как мне не любить себя,
Сосуд непрочный, некрасивый,
Но драгоценный и счастливый
Тем, что вмещает он – тебя?

Но в том-то и дело, что "простая душа" даже не понимает, за что её любит поэт.

И от беды моей не больно ей,
И ей не внятен стон моих страстей.

Она ограничена собою, чужда миру и даже её обладателю. Правда, в ней спит дух, но он ещё не рождён. Поэт ощущает в себе присутствие этого начала, соединяющего его с жизнью и с миром.

Поэт-человек изнемогает вместе с Психеей в ожидании благодати, но благодать не даётся даром. Человек в этом стремлении, в этой борьбе осуждён на гибель.

Пока вся кровь не выступит из пор,
Пока не выплачешь земные очи –
Не станешь духом…

За редким исключением гибель - преображение Психеи - есть и реальная смерть человека. Ходасевич в иных стихах даже зовёт её, как освобождение, и даже готов "пырнуть ножом" другого, чтобы помочь ему. И девушке из берлинского трактира шлёт он пожелание - "злодею попасться в пустынной роще вечерком". В другие минуты и смерть ему не представляяется выходом, она лишь - новое и жесточайшее испытание, последний искус. Но и искус этот он принимает, не ища спасения. Поэзия ведёт к смерти и лишь сквозь смерть - к подлинному рождению. В этом онтологическая правда для Ходасевича. Преодоление реальности становится главной темой сборника "Тяжёлая лира".

Перешагни, перескочи,
Перелети, пере- что хочешь –
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи...
Сам затерял – теперь ищи...
Бог знает, что себе бормочешь,
Ища пенсне или ключи.

Приведённые семь строк насыщены сложными смыслами. Здесь издевка над будничной, новой ролью поэта: это уже не Орфей, а скорее городской сумасшедший, что-то бормочущий себе под нос у запертой двери. Но "Сам затерял - теперь ищи…" - строчка явно не только о ключах или пенсне в прямом смысле. Найти ключ к новому миру, то есть понять новую реальность, можно, только вырвавшись из неё, преодолев её притяжение.

Зрелый Ходасевич смотрит на вещи словно сверху, во всяком случае - извне. Безнадёжно чужой в этом мире, он и не желает в него вписываться. В стихотворении "В заседании" 1921 г. лирический герой пытается заснуть, чтобы снова увидеть в Петровском-Разумовском (там прошло детство поэта) "пар над зеркалом пруда", - хотя бы во сне встретиться с ушедшим миром.

Но не просто бегством от реальности, а прямым отрицанием её отзываются стихи Ходасевича конца 10-х - начала 20-х гг. Конфликт быта и бытия, духа и плоти приобретает небывалую прежде остроту. Как в стихотворении "Из дневника" 1921 г.:

Мне каждый звук терзает слух
И каждый луч глазам несносен.
Прорезываться начал дух,
Как зуб из-под припухших десен.
Прорежется – и сбросит прочь.
Изношенную оболочку,
Тысячеокий, – канет в ночь,
Не в эту серенькую ночку.
А я останусь тут лежать –
Банкир, заколотый опашем, –
Руками рану зажимать,
Кричать и биться в мире вашем.

Ходасевич видит вещи такими, каковы они есть. Без всяких иллюзий. Не случайно именно ему принадлежит самый беспощадный автопортрет в русской поэзии:

Я, я, я. Что за дикое слово!
Неужели вон тот – это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?

Естественная смена образов - чистого ребёнка, пылкого юноши и сегодняшнего, "желто-серого, полуседого" - для Ходасевича следствие трагической расколотости и ничем не компенсируемой душевной растраты, тоска о цельности звучит в этом стихотворении как нигде в его поэзии. "Все, что так нежно ненавижу и так язвительно люблю" - вот важный мотив "Тяжёлой лиры". Но "тяжесть" не единственное ключевое слово этой книги. Есть здесь и моцартовская лёгкость кратких стихов, с пластической точностью, единственным штрихом дающих картины послереволюционного, прозрачного и призрачного, разрушающегося Петербурга. Город пустынен. Но видны тайные пружины мира, тайный смысл бытия и, главное, слышна Божественная музыка.

О, косная, нищая скудость
Безвыходной жизни моей!
Кому мне поведать, как жалко
Себя и всех этих вещей?
И я начинаю качаться,
Колени обнявши свои,
И вдруг начинаю стихами
С собой говорить в забытьи.
Бессвязные, страстные речи!
Нельзя в них понять ничего,
Но звуки правдивее смысла,
И слово сильнее всего.
И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвие.

Звуки правдивее смысла - вот манифест поздней поэзии Ходасевича, которая, впрочем, не перестаёт быть рассудочно-чёткой и почти всегда сюжетной. Ничего темного, гадательного, произвольного. Но Ходасевич уверен, что музыка стиха важнее, значимее, наконец, достовернее его грубого одномерного смысла. Стихи Ходасевича в этот период оркестрованы очень богато, в них много воздуха, много гласных, есть чёткий и лёгкий ритм - так может говорить о себе и мире человек, "в Божьи бездны соскользнувший". Стилистических красот, столь любимых символистами, тут нет, слова самые простые, но какой музыкальный, какой чистый и лёгкий звук! По-прежнему верный классической традиции, Ходасевич смело вводит в стихи и неологизмы и жаргон. Как спокойно говорит поэт о вещах невыносимых, немыслимых - и, несмотря ни на что, какая радость в этих строчках:

Ни жить, ни петь почти не стоит:
В непрочной грубости живём.
Портной тачает, плотник строит:
Швы расползутся, рухнет дом.
И лишь порой сквозь это тленье
Вдруг умилённо слышу я
В нем заключённое биенье
Совсем иного бытия.
Так, провождая жизни скуку,
Любовно женщина кладёт
Свою взволнованную руку
На грузно пухнущий живот.

Образ беременной женщины (как и образ кормилицы) часто встречается в поэзии Ходасевича. Это не только символ живой и естественной связи с корнями, но и символический образ эпохи, вынашивающей будущее. "А небо будущим беременно", - писал примерно в то же время Мандельштам. Самое страшное, что "беременность" первых двадцати бурных лет страшного века разрешилась не светлым будущим, а кровавой катастрофой, за которой последовали годы НЭПа - процветание торгашей. Ходасевич понял это раньше многих:

Довольно! Красоты не надо!
Не стоит песен подлый мир...
И Революции не надо!
Её рассеянная рать
Одной венчается наградой,
Одной свободой – торговать.
Вотще на площади пророчит
Гармонии голодный сын:
Благих вестей его не хочет
Благополучный гражданин..."

Тогда же Ходасевич делает вывод о своей принципиальной неслиянности с чернью:

Люблю людей, люблю природу,
Но не люблю ходить гулять
И твёрдо знаю, что народу
Моих творений не понять.

Впрочем, чернью Ходасевич считал лишь тех, кто тщится "разбираться в поэзии" и распоряжаться ею, тех, кто присваивает себе право говорить от имени народа, тех, кто его именем хочет править музыкой. Собственно народ он воспринимал иначе - с любовью и благодарностью.

Цикл "Европейская ночь"

Несмотря на это в эмигрантской среде Ходасевич долгое время ощущал себя таким же чужаком, как на оставленной родине. Вот что говорил он об эмигрантской поэзии: "Сегодняшнее положение поэзии тяжко. Конечно, поэзия и есть восторг. Здесь же у нас восторга мало, потому что нет действия. Молодая эмигрантская поэзия все жалуется на скуку - это потому, что она не дома, живёт в чужом месте, она очутилась вне пространства - а потому и вне времени. Дело эмигрантской поэзии по внешности очень неблагодарное, потому что кажется консервативным. Большевики стремятся к изничтожению духовного строя, присущего русской литературе. Задача эмигрантской литературы сохранить этот строй. Эта задача столь же литературная, как и политическая. Требовать, чтобы эмигрантские поэты писали стихи на политические темы, - конечно, вздор. Но должно требовать, чтобы их творчество имело русское лицо. Нерусской поэзии нет и не будет места ни в русской литературе, ни в самой будущей России. Роль эмигрантской литературы - соединить прежнее с будущим. Надо, чтобы наше поэтическое прошлое стало нашим настоящим и - в новой форме - будущим".

Тема "сумерек Европы", пережившей крушение цивилизации, создававшейся веками, а вслед за этим - агрессию пошлости и обезличенности, главенствует в поэзии Ходасевича эмигрантского периода. Стихи "Европейской ночи" окрашены в мрачные тона, в них господствует даже не проза, а низ и подполье жизни. Ходасевич пытается проникнуть в "чужую жизнь", жизнь "маленького человека" Европы, но глухая стена непонимания, символизирующего не социальную, а общую бессмысленность жизни отторгает поэта. "Европейская ночь" - опыт дыхания в безвоздушном пространстве, стихи, написанные уже почти без расчёта на аудиторию, на отклик, на сотворчество. Это было для Ходасевича тем более невыносимо, что из России он уезжал признанным поэтом, и признание к нему пришло с опозданием, как раз накануне отъезда. Уезжал в зените славы, твёрдо надеясь вернуться, но уже через год понял, что возвращаться будет некуда (это ощущение лучше всего сформулировано Мариной Цветаевой: "…можно ли вернуться в дом, который - срыт?"). Впрочем, ещё перед отъездом написал:

А я с собой свою Россию
В дорожном уношу мешке

(речь шла о восьми томиках Пушкина). Быть может, изгнание для Ходасевича было не так трагично, как для других, - потому что он был чужаком, а молодость одинаково невозвратима и в России, и в Европе. Но в голодной и нищей России - в её живой литературной среде - была музыка. Здесь музыки не было. В Европе царила ночь. Пошлость, разочарование и отчаяние были ещё очевиднее. Если в России пусть на какое-то время могло померещиться, что "небо будущим беременно", то в Европе надежд никаких не было - полный мрак, в котором речь звучит без отклика, сама для себя.

Муза Ходасевича сочувствует всем несчастным, обездоленным, обречённым - он и сам один из них. Калек и нищих в его стихах становится больше и больше. Хотя в самом главном они не слишком отличаются от благополучных и процветающих европейцев: все здесь обречены, все обречено. Какая разница - духовное, физическое ли увечье поразило окружающих.

Мне невозможно быть собой,
Мне хочется сойти сума,
Когда с беременной женой
Идёт безрукий в синема.
За что свой незаметный век
Влачит в неравенстве таком
Беззлобный, смирный человек
С опустошённым рукавом?

В этих строках куда больше сочувствия, чем ненависти.

Чувствуя вину перед всем миром, лирический герой Ходасевича ни на минуту не отказывается от своего дара, возвышающего и унижающего его одновременно.

Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг - а иной.

За своё "парение" поэт платит так же, как самоубийца, бросившийся из окна вниз головой, - жизнью.

В 1923 г. Ходасевич пишет стихотворение "Встаю расслабленный с постели…" - о том, как сквозь его сознание всю ночь летят "колючих радио лучи", в хаосе темных видений он ловит предвестие гибели, всеевропейской, а может быть, и мировой катастрофы. Но те, кому эта катастрофа грозит, сами не знают, в какой тупик летит их жизнь:

О, если бы вы знали сами,
Европы темные сыны,
Какими вы ещё лучами
Неощутимо пронзены!

В.Ф. Ходасевич

ХОДАСЕВИЧ Владислав Фелицианович (1886-1939), русский поэт. В стихах

(сборники «Путем зерна», 1920, «Тяжелая лира», 1922; цикл «Европейская

ночь», 1927), сочетающих традицию русской классической поэзии с

мироощущением человека 20 в., трагический конфликт свободной человеческой

души и враждебного ей мира, стремление преодолеть разорванность сознания в

гармонии творчества. Биография Державина (1931), сборник статей «О Пушкине»

(1937), книга воспоминаний «Некрополь» (1939).

Родился в Москве в семье польского художника. Учился в Московском

университете, в 1908-1914 гг. выпустил два поэтических сборника "Молодость"

и "Счастливый домик" (привлекших внимание Н. Гумилева). После революции

преподавал в Москве в студии Пролеткульта, в 1920 г. выпустил сборник

"Путем зерна", а в 1922 г. вместе с Н. Берберовой эмигрировал и уехал в

Германию. В Берлине Ходасевич издал антологию еврейской поэзии в

собственных переводах и один из своих лучших стихотворных сборников

"Тяжелая лира" (1923). В середине 20-ых годов Ходасевич перебрался в Париж,

критиком журнала "Возрождение".

После оккупации Франции архив Ходасевича был конфискован нацистами. В

СССР стихи Ходасевича практически не издавались, если не считать крошечного

сборника 1963 г. Его творчество вернулось к русскому читателю лишь после

перестройки.

В.Ф. Ходасевич. Поэт и человек.

Крупнейший поэт нашего времени, литературный потомок Пушкина по

тютчевской линии, он останется гордостью русской поэзии, пока жива

последняя память о ней. Его дар тем более разителен, что полностью развит в

годы отупения нашей словесности, когда революция аккуратно разделила поэтов

на штат штатных оптимистов и заштатных пессимистов, на тамошних здоровяков

и здешних ипохондриков, причем получился разительный парадокс: внутри

России действует внешний заказ, вне России - внутренний. Правительственная

воля, беспрекословно требующая ласково-литературного внимания к трактору

или парашюту, к красноармейцу или полярнику, т.е. некой внешности мира,

значительно могущественнее, конечно, наставления здешнего, обращенного к

миру внутреннему, едва ощутимого для слабых, презираемого сильными,

побуждавшего в двадцатых годах к рифмованной тоске по ростральной колонне,

а ныне дошедшего до религиозных забот, не всегда глубоких, не всегда

искренних.

Искусство, подлинное искусство, цель которого лежит напротив его

источника, то есть в местах возвышенных и необитаемых, а отнюдь не в густо

населенной области душевных излияний, выродилось у нас, увы, в лечебную

лирику. И хоть понятно, что личное отчаяние невольно ищет общего пути для

своего облегчения, поэзия тут ни при чем, схима или Сена компетентнее.

Общий путь, какой бы он ни был, в смысле искусства плох именно

потому, что он общий. Но, если в пределах России мудрено себе представить

поэта, отказывающегося гнуть выю, т.е. Достаточно безрассудного, чтобы

ставить свободу музы выше собственной, то в России запредельной легче,

казалось бы, найтись смельчакам, чуждающимся какой-либо общности

поэтических интересов, - этого своеобразного коммунизма душ. В России и

талант не спасает; в изгнании спасает только талант. Как бы ни были тяжелы

последние годы Ходасевича, как бы его ни томила наша бездарная эмигрантская

судьба, как бы старинное, добротное человеческое равнодушие ни

содействовало его человеческому угасанию, Ходасевич для России спасен - да

и сам он готов признать, сквозь желчь и шипящую шутку, сквозь холод и мрак

наставших дней, что положение он занимает особое: счастливое одиночество

недоступной другим высоты. Тут нет у меня намерения кого-либо задеть

кадилом: кое-кто из поэтов здешнего поколения еще в пути и - как знать -

дойдет до вершин искусства, коль не загубит себя в том второсортном Париже,

который плывет с легким креном в зеркалах кабаков, не сливаясь никак с

Парижем французским, неподвижным и непроницаемым. Ощущая как бы в пальцах

свое разветвляющееся влияние на поэзию, создаваемую за рубежом, Ходасевич

чувствовал и некоторую ответственность за нее: ее судьбой он бывал более

раздражен, нежели опечален. Дешевая унылость казалась ему скорей пародией,

гласных - все настоящее, единственное, ничем не связанное с теми дежурными

настроениями, которые замутили стихи многих его полуучеников. Говорить о

"мастерстве" Ходасевича бессмысленно и даже кощунственно по отношению к

поэзии вообще, к его стихам в резкой частности; понятие "мастерство", само

собой, рожая свои кавычки, обращаясь в придаток, в тень, и требуя

логической компенсации в виде любой положительной величины, легко доводит

нас до того особого задушевного отношения к поэзии, при котором от нее

самой, в конце концов, остается лишь мокрое от слез место.

И не потому это грешно, что самые purs sanglots (Истинные, настоящие

(франц.)), все же нуждаются в совершенном знании правил стихосложения,

языка, равновесия слов; и смешно это не потому, что поэт, намекающий в

стихах неряшливых на ничтожество искусства перед человеческим страданием,

занимается жеманным притворством, вроде того, как если бы гробовых дел

мастер сетовал на скоротечность земной жизни; размолвка в сознании между

выделкой и вещью потому так смешна и грязна, что она подрывает самую

сущность того, что, как его ни зови - "искусство", "поэзия", "прекрасное",

В действительности неотделимо от всех своих таинственно необходимых

свойств. Другими словами, стихотворение совершенное (а таких в русской

литературе наберется не менее трехсот) можно так поворачивать, чтобы

читателю представлялась только его идея, или только чувство, или только

картина, или только звук - мало ли что еще можно найти от "инструментовки"

до "отображения", - но все это лишь произвольно выбранные грани целого, ни

одна из которых, в сущности, не стоила бы нашего внимания и, уж конечно, не

вызвала бы никакого волнения, кроме разве косвенного: напомнила какое-то

стихотворение той сияющей самостоятельностью, в применении к которой

определение "мастерство" звучит столь же оскорбительно, как "подкупающая

искренность".

Сказанное - далеко не новость, но хочется это повторить по поводу

Ходасевича. В сравнении с приблизительными стихами (т. е. прекрасными

именно своей приблизительностью - как бывают прекрасны близорукие глаза - и

добивающимися ее также способом точного отбора, какой бы сошел при других,

более красочных обстоятельствах стиха за "мастерство") поэзия Ходасевича

кажется иному читателю не в меру чеканной - употребляю умышленно этот

неаппетитный эпитет.

Но все дело в том, что ни в каком определении "формы" его стихи не

нуждаются, и это относится ко всякой подлинной поэзии. Мне самому дико, что

в этой статье, в этом быстром перечне мыслей, смертью Ходасевича

возбужденных, я как бы подразумеваю смутную его непризнанность и смутно

полемизирую с призраками, могущими оспаривать очарование и значение его

поэтического гения. Слава, признание, - все это и само по себе довольно

неверный по формам феномен, для которого лишь смерть находит правильную

перспективу. Допускаю, что немало наберется людей, которые, с любопытством

читая очередную критическую статью в "Возрожденье" (а критические

высказывания Ходасевича, при всей их умной стройности, были ниже его

поэзии, были как-то лишены ее биения и обаяния), попросту не знали, что

Ходасевич - поэт.

Найдутся, вероятно, и такие, которых на первых порах озадачит его

посмертная слава. Кроме всего, он последнее время не печатал стихи, а

читатель забывчив, да и критика наша, взволнованно занимающаяся не

застаивающейся современностью, не имеет ни досуга, ни слов о важном

напоминать. Как бы то ни было, теперь все кончено: завещанное сокровище

стоит на полке, у будущего на виду, а добытчик ушел туда, откуда, быть

может, кое-что долетает до слуха больших поэтов, пронзая наше бытие

потусторонней свежестью - и придавая искусству как раз то таинственное, что

составляет его невыделимый признак. Что ж, еще немного сместилась жизнь,

еще одна привычка нарушена - своя привычка чужого бытия. Утешения нет, если

поощрять чувство утраты личным воспоминанием о кратком, хрупком, тающем,

как градина на подоконнике, человеческом образе.

Ходасевич в эмиграции

Когда в 1988 г. впервые были напечатаны письма В. Ф. Ходасевича к

Н.Н. Берберовой ("Минувшее" публикация Дэвида Бетеа), Нина Николаевна,

посылая список поправок к этой публикации, жалела, что одно письмо (как она

выразилась, "такое смешное и нежное!") не попало в состав переписки.

Ксерокопию этого письма под номером "8а", который она сама проставила, и ею

же датированного 1929-м годом, она приложила к присланным поправкам.

Оригинал письма находится в архиве Н. Н. Берберовой, в Библиотеке Байнеке

Йельского университета; написано оно было, по-видимому, летом 1929 г.,

когда Ходасевич интенсивно работал над книгой "Державин". Текст его, как и

все ниже публикуемые документы, написан был в соответствии со старой

орфографией.

Ходасевич и Дон-Аминадо сопоставление этих имен должно, на первый

взгляд, показаться странным, особенно если иметь в виду, что они находились

в противоположных лагерях русской парижской прессы: Ходасевич главный

критик "Возрождения", а Дон-Аминадо (А.П.Шполянский) присяжный стихотворный

фельетонист "Последних новостей". Тем не менее, как следует из так

называемого "камерфурьерского журнала" Ходасевича и мемуаров Дон-Аминадо",

они, хоть и не часто, но встречались в парижских литературных кругах, и

встречи эти были вполне дружественными. Подтверждают это и два письма

Ходасевича к Дон-Аминадо, сохранившиеся в фонде последнего в Бахметевском

архиве Колумбийского университета (Нью-Йорк). Вот первое из них:

Милый Аминад Петрович,

большое спасибо за билеты. Но мы получили их только сейчас и, к сожалению,

не сможем быть на вечере, потому что имели неосторожность пригласить

редактора к ужину. Вы понимаете, что такими вещами не шутят. А кроме шуток

отменить редактора уже поздно и неудобно.

Желаем всяческого успеха.

Ваш В. Ходасевич.

Salle Gaveau, на котором Ходасевич вместе с Н. Н. Берберовой не могли быть

из-за приглашения, по-видимому, М. В. Вишняка, одного из редакторов

"Современных записок" на ужин. Этому ужину суждено было быть отложенным до

шестнадцатого ноября, так как первого Ходасевич слег и лежал в постели две

недели. Он присутствовал на вечере Дон-Аминадо в 1929 и 1930 гг. (19

Второе письмо более значительное. Весной 1931 г. популярный

петербургский журнал "Сатирикон" был на короткое время возобновлен в Париже

постоянным сотрудником (фактически, его редактором см. его мемуары "Поезд

на третьем пути". Нью-Йорк, 1954. С. 335337). Сотрудничал в этом журнале и

лучший лирический поэт русской эмиграции.

Дорогой Аминад Петрович,

Вот нечто для Сатирикона. Не смущайтесь тем, что последний отрывок по-

французски. Так было подслушано, и в переводе стало бы грубовато. Во-вторых

история литературы знает прецеденты. В-третьих так забавнее.

Что касается священного вопроса о гонораре, то два франка за строчку:

conditio sine qua non, а ежели нет, то status quo ante, т.е. не печатайте.

Мы трудимся на даче, как не на даче, но все же здесь хорошо.

Привет Вам и Н. М. от нас обоих.

Сердечно Ваш

Владислав Ходасевич.

Прилагаемую записочку отдайте П. А. Бобринскому.

понед. (Вейдле. "Подслуш. разговоры"). (Долинскому Летопись)".

После своего возвращения в Париж из русского пансиона (chez Ярко) в

(18931962), по-видимому, за гонораром. Фельетон был напечатан в

шестнадцатом номере "Сатирикона". Этот редкий пример юмористики Ходасевича

никогда не перепечатывался.

Гораздо более серьезными представляются три из самых последних писем

Ходасевича, адресованные А. С. Кагану, одному из двух владельцев

издательства "Петрополис" (Брюссель). Они показывают, до какой степени уже

смертельно больной писатель (с начала 1939 года, особенно с марта, запись

"в постели" постоянно фигурирует в "камер фурьерском журнале") заботился о

каждой детали набиравшейся своей книги "Некрополь". Каган, в свою очередь,

аккуратно следил за каждым желанием Ходасевича. Письма (машинопись с

подписью писателя) находятся в фонде Кагана в Бахметевском архиве.

одновременно с этим письмом я отсылаю Вам последние гранки.

У меня к Вам две просьбы:

1) непременно прислать мне верстку, потому что набор довольно небрежный, а

еще потому, что я и сам слегка виноват: в первых 10 - 15 гранках кое-чего

недоглядел, необходимо исправить. Строчек ломать не буду это я Вам обещаю.

Кроме того, обязуюсь возвращать верстку всякий раз в тот же день, когда ее

2) касательно обложки. Очень прошу сделать ее как можно проще и строже.

Лучше бы всего из серой бумаги, отпечатав слово "Некрополь" красными

буквами (еще бы лучше лиловыми!), а все остальное черными. Шрифт самый

обыкновенный, типографский, но никаких украшений, рамок и т.п.

Всего хорошего.

Уважающий Вас

Владислав Ходасевич

Глубокоуважаемый Абрам Саулович,

простите, что отвечаю с опозданием. Со дня на день ждал конца верстки и

собирался Вам писать тогда же, когда буду ее отсылать обратно. Однако, ее

все нет. В чем дело?

Мне кажется, Вы правы: подзаголовок нужен. Но давайте напишем не

КНИГА ВОСПОМИНАНИЙ, а просто ВОСПОМИНАНИЯ.

Мне бы очень хотелось слово НЕКРОПОЛЬ (только его одно) напечатать

лиловым цветом, а все остальное черным. Но если по Вашему мнению лиловое не

хорошо или затруднительно для типографии, то сделаем синим, только не

темным, однако и не голубым. Впрочем, я вполне на Вас полагаюсь.

Сердечно благодарю Вас за новогодние пожелания. Примите и от меня

такие же. В конце концов, со стороны судьбы было бы очень прилично и

справедливо, если бы она отпустила нам немного благополучия.

Преданный Вам

Владислав Ходасевич.

Многоуважаемый Абрам Саулович,

сейчас получил конец верстки и завтра утром отошлю его Вам в исправленном

виде. Меня, однако, весьма беспокоит то обстоятельство, что в верстке не

хватает последних приблизительно двух страниц: примечаний, набранных мелким

шрифтом. Мне не прислали и исправленную гранку с этими примечаниями. Боюсь,

что- либо ее, либо набор затеряли в типографии. Между тем, эти примечания

совершенно необходимы хотя бы уже потому, что в тексте имеются на них

Если все в порядке и примечания просто только забыли послать мне не

беда. Можно их мне и не посылать, чтобы не задерживать выход книги. Но если

их потеряли, то, к сожалению, придется их сызнова набрать. На этот случай

посылаю Вам второй экземпляр гранки, который я к счастию сохранил.

Пожалуйста, черкните мне на сей счет два слова на открытке, а то я буду

беспокоиться.

Жму Вашу руку. Сердечно Вам преданный

Владислав Ходасевич.

О Ходасевиче в советской прессе

В среде поэтов всегда процветала зависть и даже лучших из них не

обошел стороной этот порок, вот как Н.Аеев отзывался о творчестве

Ходасевича:

О зловещих шопотах "пифийских глаголов" г. Владислава Ходасевича нам

уже приходилось писать на страницах "Красной Нови". Нет смысла доказывать,

что дурно-рифмованным недомоганиям г. Ходасевича не помогут никакие мягкие

припарки. Но приведем целиком одно из взятых наудачу стихотворений "Тяжелой

Довольно! Красоты не надо!

Не стоит песен подлый мир

Померкни Тассова лампада

Забудься, друг веков, Омир!

И революции не надо!

Ее рассеянная рать

Одной венчается наградой

Одной свободой - торговать

Вотще на площади пророчит

грмонии голодный сын:

Благих вестей его не хочет

Благополучный гражданин.

Самодовольный и счастливый

Под грудой выцветших знамен -

Коросту хамства и наживы

Себе начесывает он.

Но не буржуй, но не кулак,

Я прячу выручку дневную

В свободы огненный колпак.

Душа, тебе до боли тесно

Здесь в опозоренной груди

Ищи отрады поднебесной,

А вниз на землю не гляди.

Так искушает сердце злое

Психеи чистые мечты

Психея же в ответ: "Земное,

Что о небесном знаешь ты?"

В этом стихотворении, несмотря на древне-классическое его

происхождение ("вотще", "гармония", "благие вести", "искушает" и т.п.) все

же явно трактуется современность, близкая г. Ходасевичу. В переводе с

церковно-славянского это очевидно разговор автора с редактором Гиза. В

первой строфе, рассерженный невниманием к "красоте", автор угрожает

перекувыркнуть скрытую им во время изъятия ценностей тассову лампаду и

забыть "друга веков" Омира. Истерический темперамент его обрушивает горькие

упреки на "рассеянную рать" революции, причем эту "рассеянность", конечно,

должно понимать отнюдь не как распыленность, а лишь как невнимательность к

произведениям г. Ходасевича. По его словам, рать эта сумела отвоевать лишь

одну свободу - свободу торговли; странно, конечно, трактуется автором

"революционность"; но что делать – зато гражданского пафоса хоть отбавляй!

Третья строфа начинается с "вотще", что для товарищей, давно не читавших

священного писания, требует разъяснения: вотще значит напрасно. Итак:

напрасно на площади пророчит гармонии голодный сын. Голодный сын гармонии в

передаче значит: г. Ходасевич. И его то "благих вестей" не хочет

благополучный гражданин. Кто этот последний? Голодный сын - выясняется из

последующей строфы.

Самодовольный и счастливый,

Под грузом выцветших знамен,

Коросту хамства и наживы

Себе начесывает он.

Очевидно - нэпман? Подумает недальновидный читатель. Ничуть не

бывало. Для тех - г. Ходасевич знает это - свобода торговли священное и

неотъемлемейшее право. А этот кто "увенчал себя одной свободой -

торговать", кто мешает голодному сыну гармонии продать свои потрепанные

бобры с плеча Баратынского по вольной цене, этот ужасно нервирует

Ходасевича своим скрипом из редсектора:

Прочь, не мешай мне, я торгую,

Но не буржуй и не кулак,

Я прячу выручку дневную

В свободы огненный колпак.

Если это точное указание, оно очень дельно и уместно: в самом деле,

неудобно все таки изрядные суммы, скопляющиеся за день в Гуме и в Госторге,

держать в каком-то колпаке. То ли дело сейфы Рябушинского и Морозова.

коли на ней Госиздат помещается. И душа "Психея" чистой диалектикой

разбивает умыслы злого сердца.

Психея же в ответ: "Земное,

Что о небесном знаешь ты".

"Злое сердце" чешет в затылке и смущенно мямлит: "оно конечно,

уберечь культуру наша обязанность. Ну что же, давай же подпишем договор на

тысячу строк небесной информации". Так "рассеянная" рать революции,

завороженная "тяжелой лирой", "сына гармонии", подставляет под разноску ее

звуков свою натруженную эксидиционную спину. Действительно - "искушение".

Остальные стихи "Тяжелой Лиры" неменее двусмыслены и тяжеловесны.

Заключение

Ходасевич один из малоизвестных широкому кругу читателей поэт, но от

этого его творчество не менее талантливо. Так можно сказать, что книга

"Некрополь", написана одним из самых блестящих (многие добавляли - и самых

язвительных) представителей "серебряного века", поэтом и критиком

Владиславом Ходасевичем, уже давно стала классикой мемуарного жанра. Прежде

всего она интересна острыми, порой совершенно неожиданными характеристиками

людей, с которыми Ходасевича сталкивала жизнь - среди них Блок, Брюсов,

Андрей Белый, Гумилев, Есенин, Горький, - а также совершенно особым,

"макабрическим" тоном повествования, которым обусловлено и само название

книги, - в революции, гражданской войне, вынужденной эмиграции многих

представителей русской интеллигенции Ходасевич видел гибель русской

культуры. Эти настроения вообще были свойственны последнему этапу

творчества поэта, завершившего свою жизнь вдали от Родины. В книгу также

включены мемуарные очерки, малоизвестные российскому читателю и

публиковавшиеся в основном в эмигрантских печатных изданиях.

1. Первые поэтические опыты.
2. Основные черты лирики Ходасевича.
3. «Путем зерна» и «Тяжелая лира».
4. Творчество в эмиграции.

«Слово сильнее всего», говорит Ходасевич, и оно для него — священное средство освобождения: чудо вдохновения для Ходасевича прежде всего чудо духовного роста.
С. Я. Парнок

В. Ф. Ходасевич родился в Москве в 1886 году, в семье художника и фотографа из обедневших литовских дворян, которому посчастливилось запечатлеть для истории самого Л. Н. Толстого. Мать Ходасевича была дочерью известного литератора Я. А. Брафмана. В семье росло пять братьев и две сестры. Мальчик еще в раннем возрасте начал писать стихи - ему было шесть лет. Вскоре он понял, что это - его призвание. Вспоминают смешной случай, произошедший с поэтом в детстве - гостя в семилетнем возрасте летом у дяди на даче, он узнал, что рядом живет поэт А. Н. Майков. Ходасевич отправился к нему, познакомился с поэтом и с выражением читал его стихи. С тех пор он гордо. считал себя знакомым поэта Майкова.

Самый младший и любимый ребенок, он рано научился читать. Образование он получил в московской гимназии, где приятельствовал с братом В. Я. Брюсова, Александром. Затем учился на юридическом факультете Московского университета, на историко-филологическом факультете, но университет не закончил. В восемнадцать лет Ходасевич женился на М. Э. Рындиной, эффектной девушке из богатой семьи. В 1905 году его стихи впервые взяли в печать, и вскоре вышел сборник стихотворений «Молодость» (1908), в котором были излиты его чувства к жене. Судя по стихам, эту любовь нельзя было назвать взаимной.

Протянулись дни мои,
Без любви, без сил, без жалобы...
Если б плакать - слез не стало бы.
Протянулись дни мои.
Оглушенный тишиной,
Слышу лет мышей летучих,
Слышу шелест лап паучьих
За моей спиной.

Уже в этом сборнике были видны основные свойства поэзии Ходасевича - точность, ясность, чистота языка, классическая традиционная стихотворная форма. Критики выделили его из массы поэтов и заключили, что в будущем от него можно ожидать многого. Круг его общения составляли в то время В. Я. Брюсов, А. Белый, Эллис. Разведясь с женой в конце 1907 года, она вышла замуж за С. К. Маковского, издателя журнала «Аполлон», - Ходасевич поселился в меблированных номерах. В 1910 году он уехал в Венецию, работал там, проводя экскурсии по музеям и церквям, вернулся с новыми стихами. Многие из них чуть позже, в 1914 году, вошли во второй сборник стихов «Счастливый домик».

Взгляни, как наша ночь пуста и молчалива:
Осенних звезд задумчивая сеть
Зовет спокойно жить и мудро умереть,
Легко сойти с последнего обрыва
В долину кроткую.

Два первых сборника поэта принято относить к декадентской лирике, они были отмечены особым вниманием со стороны акмеистов. Своим главным учителем Ходасевич считал А. А. Блока. Блок и Белый определили его литературную стезю, как и судьбы многих других молодых поэтов. В ранних сборниках Ходасевича явно прослеживается влияние блоковских стихов о Прекрасной Даме.

Поэт встречает вторую спутницу жизни, Анну, бывшую жену своего товарища А. Я. Брюсова. Тогда же выходит первая работа об А. С. Пушкине - «Первый шаг Пушкина» - начало его пушкинианы, темы всей его жизни. «Он любил Пушкина как живого человека, и ему доставляла огромное наслаждение каждая строчка, каждое слово и малейшее переживание Пушкина», - вспоминала его супруга А. И. Чулкова. Владислав Ходасевич становится профессиональным литератором. Одна за другой выходят его литературоведческие работы - «Русская поэзия» (1914), «Игорь Северянин и футуризм» (1914), «Обманутые надежды» (1915), «Петербургские повести Пушкина» (1915), «Державин» (1916), «О новых стихах» (1916), «О «Гавриилиаде»» (1918).

Ходасевич работает в издательстве «Польза», выполняя переводы польских авторов - А. Мицкевича, В. Реймонта, С. Пшибышевского. Посещает литературный кружок Брюсова, где собираются символисты, также бывает на «средах» реалистического направления у Н. Д. Телешева. Проявляя интерес ко многим литературным группам,- Ходасевич всегда держался особняком. Поэт много публикуется в антологии издательства «Мусагет», в журналах «Русская мысль», «Аполлон», «Северные записки», «Гриф».

Революцию - и Февральскую, и Октябрьскую - Ходасевич принял с радостью, вступил в Союз писателей, участвовал в революционных печатных изданиях, сотрудничал с большевиками, несмотря на неодобрение многих коллег. Вскоре поэт прозрел и изменил свое отношение к новому строю на противоположное, он не питал иллюзий. Им овладевает мизантропия, хочется убежать от действительности, но куда? 1920 год ознаменовался для Владислава Фелициановича выходом книги «Путем зерна», третьего сборника стихов, посвященного памяти С. В. Киссина, трагически умершего мужа сестры Ходасевича, единственного его близкого друга. Эта книга поставила его в один ряд с широко известными современниками. Главная мысль сборника заключена в одноименном стихотворении: Россия умрет и воскреснет так же, как прорастает в земле зерно.

Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю черную оно упасть должно.
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрет и прорастет.
Так и душа моя идет путем зерна:
Сойдя во мрак, умрет - и оживет она.
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год,
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.

Весь пафос своего творчества поэт выразил в четырех строчках:

Лети, кораблик мой, лети,
Кренясь и не ища спасенья.
Его и нет на том пути,
Куда уносит вдохновенье...

Этот постреволюционный сборник исследователи считают важнейшим в творчестве Ходасевича. В нем поэт, оставаясь «за текстом» оценивает происходящее с точки зрения истории, приподнимаясь над временем, размышляя о закономерностях развития общества, анализируя социальные и моральные проблемы.

Образ дома проходит через все творчество поэта, начиная с первых сборников, и заканчивая темой бездомности, одиночества в эмиграции. Дом-очаг из «Счастливого домика», дом-род в сборнике «Путем зерна» позже превращается в «карточный» в «Тяжелой лире». Непрочность окружающего мира, разрушение - лейтмотив творчества поэта. «Тяжелая лира» (1922) - последний сборник стихотворений Ходасевича, выпущенный до эмиграции. Автор назвал эту книгу итоговой поэтической работой. В нем доминирует тема крушения иллюзорного счастья, недолговечности мира в результате вмешательства людей. Очередная смена ориентиров и ценностей ведет к разрушению. Еще раз мы замечаем, что Ходасевич не питал иллюзий по отношению к людям и скептически смотрел на жизнь.

Со своей третьей женой Н. Н. Берберовой Ходасевич эмигрировал в Латвию, Германию, Италию. Третий брак его просуществовал около десяти лег. За границей Ходасевич под опекой М. Горького редактирует журнал «Беседа», в 1925 году навсегда переезжает в Париж, работает как прозаик, мемуарист, литературовед (пишет книги «Державин. Биография», «О Пушкине». «Некрополь. Воспоминания», «Кровавая пища», «Литература в изгнании», «Пан Тадеуш». Это лучшие художественные биографии. Политические взгляды Ходасевича с 1925 года - на стороне белоэмигрантов. Он критикует советский строй и западное мещанство. Жизнь Ходасевича в эмиграции, как и других его соотечественников, протекала в нужде. Он болеет, но не перестает много работать. Благодаря мемуарам и критике Ходасевича теперь мы узнаем больше о его знаменитых современниках - М. Горьком, А. А. Блоке, А. Белом, Н. С. Гумилеве, В. Я. Брюсове.

В 1926 году он прекращает печататься в газете «Последние новости». Спустя год Ходасевич выпускает цикл «Европейская ночь». Постепенно стихи исчезают из его творчества, сменяясь критикой, полемикой с Г. В. Адамовичем в эмигрантских изданиях. В 30-х годах Ходасевича настигает разочарование во всем - в литературе, политической жизни эмиграции, в СССР - он отказывается возвращаться на родину. В эмиграции он женится еще раз. Четвертая жена Ходасевича, еврейка, погибла в концентрационном лагере. Сам он умер раньше, чем началась война, в 1939 году, в парижской больнице для бедных, после тяжелой операции. В год смерти вышел его «Некрополь» - лучшая, по мнению критиков, мемуаристика в русской литературе.

Биография

ХОДАСЕВИЧ Владислав Фелицианович , русский поэт, критик, мемуарист.

Отец - выходец из польской дворянской семьи, мать - дочь перешедшего из иудаизма в православие еврея - воспитывалась в польской семье ревностной католичкой; католиком крещен и Xодасевич. В детстве увлекался балетом, занятия которым вынужден был оставить из-за слабого здоровья. С 1903 жил в доме брата, известного адвоката М. Ф. Ходасевича, отца художницы Валентины Ходасевич.

Юность. В кругу символистов

В 1904 поступил на юридич. факультет Московского университета, в 1905 перешел на филологич. факультет, но курса не окончил. Тогда же посещает московский литературно-художеств. кружок, где выступают с чтением стихов и докладов В. Я. Брюсов, А. Белый, К. Д. Бальмонт, Вяч. Иванов, - живая встреча с символистами, литературными кумирами поколения Xодасевича. Влиянием символизма, его словаря, общепоэтических клише отмечена первая книга «Молодость» (М., 1908.

В иной тональности написан «Счастливый домик» (М., 1914; переиздан в 1922 и 1923), получивший доброжелательную критику; посвящен второй жене Xодасевича с 1913 Анне Ивановне, урожд. Чулковой, сестре Г. И. Чулкова - героине стихов сборника (содержит также цикл, связанный с увлечением поэта Е. В. Муратовой, «царевной», бывшей женой П. П. Муратова, приятеля Xодасевича; с ней он совершил поездку в Италию в 1911). В «Счастливом домике» Xодасевич открывает мир «простых» и «малых» ценностей, «радости любви простой», домашней безмятежности, «медленной» жизни - того, что позволит ему «спокойно жить и мудро умереть». В этом сборнике, не включенном, как и «Молодость», в Собр. стих. 1927, Xодасевич впервые, порывая с выспренностью символизма, обращается к поэтике пушкинского стиха («Элегия», «К музе»).

Критические опыты. Смена привязанностей

В 1910-е он выступает и как критик, к мнению которого прислушиваются: помимо откликов на новые издания мэтров символизма, он рецензирует сборники литературной молодежи, осторожно приветствует первые книги А. Ахматовой, О. Э. Мандельштама; выделяет, независимо от литературной ориентации, поэтические сборники 1912−13 Н. А. Клюева, М. А. Кузмина, Игоря Северянина - «за чувство современности», впрочем, вскоре в нем разочаровывается («Русская поэзия», 1914; «Игорь Северянин и футуризм», 1914; «Обманутые надежды», 1915; «О новых стихах», 1916). Xодасевич выступает против программных заявлений акмеистов (отмечая при этом «зоркость» и «собственный облик» «Чужого неба» Н. С. Гумилева, подлинность дарования Ахматовой) и, особенно, футуристов. В полемике с ними формировались основные моменты историко-литературной концепции Xодасевича, рассредоточенной по разным работам: традиция, преемственность есть способ самого бытия культуры, механизм передачи культурных ценностей; именно литературный консерватизм обеспечивает возможность бунта против отжившего, за обновление литературных средств, не разрушая при этом культурную среду.

В середине 1910-х гг. изменяется отношение к Брюсову: в рецензии 1916 на его книгу «Семь цветов радуги» Xодасевич назовет его «самым умышленным человеком», насильственно подчинившим «идеальному образу» свою настоящую природу (см. очерк «Брюсов» в «Некрополе»). Длительные (с 1904) отношения связывают Xодасевича с Андреем Белым, он видел в нем человека, «отмеченного… несомненной гениальностью» (Собр. соч., т. 2, с. 288), в 1915 через поэта Б. А. Садовского сближается с М. О. Гершензоном, своим «учителем и другом».

Горькая утрата. Болезнь

В 1916 кончает самоубийством его близкий друг Муни (С. В. Киссин), несостоявшийся поэт, раздавленный, простой жизнью, увиденной без привычного символистского удвоения; об этом Xодасевич позднее напишет в очерке «Муни» («Некрополь»). В 1915−17 наиболее интенсивно занимается переводами: польских (3. Красиньский, А. Мицкевич), еврейских (поэмы С. Черниховского, из древне-еврейской поэзии), а также армянских и финских поэтов. С переводами связаны его статьи 1934 «Бялик» (Xодасевич отмечал в нем слитность «чувства и культуры» и «чувства национального») и «Пан Тадеуш». В 1916 заболевает туберкулезом позвоночника, лето 1916 и 1917 проводит в Коктебеле, живет в доме М. А. Волошина.

Вера в обновление. «Путем Зерна"

Творчески воспитавшийся в атмосфере символизма, но вошедший в литературу на его излете, Xодасевич вместе с М. И. Цветаевой, как он писал в автобиографич. очерке «Младенчество» (1933), «выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не примкнули, остались навек одинокими, «дикими». Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть» («Колеблемый треножник», с. 255). Вышедшая в 1920 книга «Путем Зерна» посвящена памяти С. Киссина), собранная в основном в 1918 (переиздана: Пг., 1922) - свидетельство литературной самостоятельности и литературной обособленности Xодасевича. Начиная с этого сборника, главной темой его поэзии станет преодоление дисгармонии, по существу неустранимой. Он вводит в поэзию прозу жизни - не снижающе-выразительные детали, а жизненный поток, настигающий и захлестывающий поэта, рождающий в нем вместе с постоянными мыслями о смерти чувство «горького предсмертья». Призыв к преображению этого потока, в одних стихах заведомо утопичен («Смоленский рынок»), в других «чудо преображения» удается поэту («Полдень»), но оказывается кратким и временным выпадением из «этой жизни»; в «Эпизоде» оно достигается через почти мистическое отделение души от телесной оболочки. «Путем Зерна» включает стихи, написанные в революционные 1917−1918: революцию, февральскую и октябрьскую, Xодасевич воспринял как возможность обновления народной и творческой жизни, он верил в ее гуманность и антимещанский пафос, именно этот подтекст определил эпичность тона (при внутренней напряженности) описания картин разрухи в «страдающей, растерзанной и падшей» Москве («2-го ноября», «Дом», «Старуха»).

Поиски места в новой России

После революции Xодасевич пытается вписаться в новую жизнь, читает лекции о Пушкине в литературной студии при московском Пролеткульте (прозаический диалог «Безглавый Пушкин», 1917, - о важности просветительства), работает в театральном отделе Наркомпросса, в горьковском издательстве «Всемирная литература», «Книжной Палате». О голодной, почти без средств к существованию московской жизни послереволюционных лет, осложняющейся длительными болезнями (Xодасевич страдал фурункулезом), но литературно насыщенной, он не без юмора расскажет в мемуарных очерках сер. 1920−30-х гг.: «Белый коридор», «Пролеткульт», «Книжная Палата» и др.

В конце 1920 года Xодасевич переезжает в Петербург, живет в «Доме искусств» (очерк «Диск», 1937), пишет стихи для «Тяжелой лиры». Выступает (вместе с А. А. Блоком) на чествовании Пушкина и И. Ф. Анненского с докладами: «Колеблемый треножник» (1921) и «Об Анненском» (1922), одном из лучших литературно-критических эссе Ходасевича, посвященном всепоглощающей в поэзии Анненского теме смерти: он упрекает поэта в неспособности к религиозному перерождению. К этому времени Xодасевич уже написал о Пушкине статьи «Петербургские повести Пушкина» (1915) и «О «Гавриилиаде»» (1918); вместе с «Колеблемым треножником», эссеистскими статьями « Графиня Е. П. Ростопчина» (1908) и «Державин» (1916) они составят сб. «Статьи о рус. поэзии» (Пг., 1922).

Венок Пушкину

Пушкинский мир и биография поэта всегда будут притягивать Xодасевича: в кн. «Поэтическое хозяйство Пушкина» (Л., 1924; издана «в искаженном виде» «без участия автора»; переработанное издание: «О Пушкине», Берлин, 1937), обращаясь к самым разнородным сторонам его творчества - самоповторениям, излюбленным звукам, рифмам «кощунствам» - он старается уловить в них скрытый биографический подтекст, разгадать способ претворения в поэтический сюжет биографического сырья и самую тайну личности Пушкина, «чудотворного гения» России. Xодасевич находился в постоянном духовном общении с Пушкиным, творчески от него удаленном.

Эмиграция. В кругу А. М. Горького

В июне 1922 Ходасевич вместе с Н. Н. Берберовой, ставшей его женой, покидает Россию, живет в Берлине, сотрудничает в берлинских газетах и журналах; в 1923 происходит разрыв с А. Белым, в отместку давшим язвительный, в сущности пародический, портрет Xодасевича в своей кн. «Между двух революций» (М., 1990, с. 221−224); в 1923−25 помогает А. М. Горькому редактировать журнал «Беседа», живет у него с Берберовой в Сорренто (октябрь 1924 - апрель 1925), позднее Xодасевич посвятит ему несколько очерков. В 1925 переезжает в Париж, где остается до конца жизни.

Сквозь толщу жизни

Еще в 1922 вышла «Тяжелая лира» (М.-Пг.; берлинское уточненное издание - 1923), исполненная нового трагизма. Как и в «Путем Зерна», преодоление, прорыв - главные ценностные императивы Xодасевича («Перешагни, перескочи, / Перелети, пере- что хочешь»), но узаконивается их срыв, их возвращение в вещественную реальность: «Бог знает, что себе бормочешь, / Ища пенсне или ключи». Душа и биографическое я поэта расслаиваются, они принадлежат разным мирам и когда первая устремляется в иные миры, я остается по сию сторону - «кричать и биться в мире вашем» («Из дневника»). Вечная коллизия противостояния поэта и мира у Xодасевича приобретает форму физической несовместимости; каждый звук действительности, «тихого ада» поэта, терзает, оглушает и уязвляет его.

О России

Особое место в книге и в поэзии Xодасевича занимает стих. «Не матерью, но тульскою крестьянкой… я выкормлен», посвященной кормилице поэта, благодарность которой перерастает в манифест литературного самоопределения Xодасевича; приверженность рус. языку и культуре дает «мучительное право» «любить и проклинать» Россию.

«Европейская ночь"

Жизнь в эмиграции сопровождается постоянным безденежьем и изнурительным литературным трудом, сложными отношениями с литераторами-эмигрантами, сначала из-за близости к Горькому. Xодасевич много печатается в журнале «Современные записки», газете «Возрождение», где с 1927 ведет отдел литературной летописи. В эмиграции у Xодасевича складывается репутация придирчивого критика и неуживчивого человека, желчного и ядовитого скептика. В 1927 выходит «Собрание стихов» (Париж), включающее последнюю небольшую книгу «Европейская ночь», с поразительным стихотворением «Перед зеркалом» («Я, я, я. Что за дикое слово! / Неужели вон тот - это я?», 1924). Естественная смена образов - чистого ребенка, пылкого юноши и сегодняшнего, «желчно-серого, полуседого / И всезнающего, как змея» - для Xодасевича следствие трагической расколотости и ничем не компенсируемой душевной растраты; тоска о цельности звучит в этом стихотворении как нигде в его поэзии. В целом же стихи «Европейской ночи» окрашены в мрачные тона, в них господствует даже не проза, а низ и подполье жизни («Под землей»). Он пытается проникнуть в «чужую жизнь», жизнь «маленького человека» Европы, но глухая стена непонимания, символизирующего не социальную, а общую бессмысленность жизни отторгает поэта.

После 1928 года Xодасевич почти не пишет стихов, на них, как и на других «гордых замыслах» (в т. ч. на биографии Пушкина, которую так и не написал), он ставит «крест»: «теперь у меня нет ничего» - пишет он в августе 1932 Берберовой, ушедшей от него в том же году; в 1933 женится на О. Б. Марголиной.

Чуткий камертон

Xодасевич становится одним из ведущих критиков эмиграции, откликается на все значимые публикации за рубежом и в Советской России, в т. ч. книги Г. В. Иванова, М. А. Алданова, И. А. Бунина, В. В. Набокова, З. Н. Гиппиус, М. М. Зощенко, М. А. Булгакова, ведет полемику с Адамовичем, стремится привить молодым поэтам эмиграции уроки классического мастерства. В ст. «Кровавая пища» (1932) историю русской литературы рассматривает как «историю уничтожения русских писателей», приходя к парадоксальному выводу: писателей уничтожают в России, как побивают камнями пророков и таким образом воскрешают к грядущей жизни. В статье «Литература в изгнании» (1933) анализирует все драматические аспекты бытования эмигрантской литературы, констатирует кризис поэзии в одноименной статье (1934), связывая его с «отсутствием мировоззрения» и общим кризисом европейской культуры (см. также рецензию на кн. Вейдле «Умирание искусства», 1938).

Творческое завещание

Последний период творчества завершился выходом двух прозаических книг - яркой художественной биографии «Державин» (Париж, 1931), написанной языком пушкинской прозы, с использованием языкового колорита эпохи, и мемуарной прозы «Некрополь» (Брюссель, 1939), составленной из очерков 1925−37, публикуемых, как и главы «Державина», в периодике. И Державин (от прозаизмов которого, как и от «страшных стихов» Е. А. Баратынского и Ф. И. Тютчева вел свою генеалогию Xодасевич), показанный через грубый быт своего времени, и герои «Некрополя», от А. Белого и А. А. Блока до Горького, увидены не помимо, но сквозь малые житейские правды, в «полноте понимания». Xодасевич обратился к мировоззренческим истокам символизма, выводящим его за пределы литературной школы и направления. Внеэстетический, по существу, замах символизма безгранично расширить творчество, жить по критериям искусства, сплавить жизнь и творчество - определил «правду» символизма (прежде всего неотделимость творчества от судьбы) и его пороки: этически не ограниченный культ личности, искусственная напряженность, погоня за переживаниями (материалом творчества), экзотическими эмоциями, разрушительными для неокрепших душ («Конец Ренаты» - очерк о Н. Н. Петровской, «Муни»). Разрыв с классической традицией, по Ходасевичу, наступает в постсимволистскую, а не символистскую эпоху (Бочаров, Сюжеты…, с. 439-440), отсюда пристрастные оценки акмеистов и Гумилева. Несмотря на верность многим заветам символизма, Ходасевич-поэт, с его «душевной раздетостью» и обновлением поэтики, принадлежит постсимволистскому периоду русской поэзии.

Владислав Фелицианович Ходасевич – русский поэт, критик (1886 – 1939), родился 16 мая 1986 года в Москве. Его отец был художником и выходцем из дворянской польской семьи, мать - дочь еврея, перешедшего в православие из иудаизма. Она воспитывалась католичкой в польской семье, поэтому Xодасевич также был крещён католиком. В детстве Владислав Фелицианович увлекался балетом, однако из-за проблем со здоровьем он вынужден был оставить эти занятия.

В 1904 году Ходасевич поступил в Московский университет. Сперва он учился на юридическом факультете, а в 1905 году перевелся на филологический, но курса так и не окончил. В то же время поэт посещал московский литературно-художественный кружок, в котором он познакомился со своими литературными кумирами, такими как В. Я. Брюсов, А. Белый и К. Д. Бальмонт. Под влиянием символизма в 1908 году была выпущена первая книга Ходасевича «Молодость».

В 1910-е годы писатель выступал в качестве критика. К его мнению многие прислушиваются. Кроме рецензий новых изданий мэтров символизма, он также рецензирует сборники литературной молодежи.

В конце 1920 года Xодасевич переехал в Петербург. Там он жил в «Доме искусств» и писал произведения для сборника «Тяжелая лира» и выступает с докладами на литературных мероприятиях. В июне 1922 года Ходасевич вместе с женой, Н.Н. Берберовой, эмигрировал в Германию. Он жил в Берлине и работал в берлинских газетах и журналах.